< Все воспоминания

Антипова Валентина Александровна

Заставка для - Антипова Валентина Александровна

Война началась, когда она жила в Невдубстрое »

 

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Когда началась война, 9 лет мне было.
Мы жили в Невдубстрое.
Война была объявлена. По радио говорили, когда началась война. Мы с ребятами сидим, говорим о том, что война закончится, да и все, наши разобьют всех. И ходили, играли в кусты: и партизаны были, и немцы были. Этот разговор был все время.
Потом нас хотели эвакуировать, был приготовлен эшелон. Мы кое-что забирали, а так все сели в эшелон и поехали. Нас хотели вывезти на большую землю через Мгу. И мы ехали до Мги двое суток. Чуть отъедем – немцы уже тут летают, бомбежка. Мы все в лес. У нас был военный начальник поезда. Мы все вылезали и в лес. Потом, когда они улетали, сверху у нас были пушки, нас обратно в эшелон. Проедим немного и опять то же самое. Потом пришли наши люди с Мги и сказали: «Куда вас везут? Там уже немцы. Немцы там грабят все. Так что туда ехать нельзя». Командир говорит: «Уже у нас посланы люди, если там действительно немцы, мы вас туда отправлять не будем». Пришли, сказали: да действительно, уже Мга занята немцами.
Это конец августа где-то был. И нас обратно привезли.
На автобусах развезли по домам и опять сидим дома. А в Ленинград уже нельзя было выезжать. Раненые были уже. Маме пришлось переносить их. У нас же был переезд в Ленинград на пароме только. Грузили на паром раненых, перевозили на другую сторону по железной дороге и по «Дороге жизни» – в Ленинград.
Приходили сюда немцы, в нашу одежду переодетые. Пришли и пошли по домам. А мы жили во втором Теплобетоне на втором этаже. У нас были балконы. Вышла женщина с ребенком и я, стоим, разговариваем. Вдруг двое заходят в военной одежде: «Здравствуйте, вы не уполномоченная? Документы не проверяете?» Женщина говорит: «Нет!» Я бегом к маме – мы уже все были настроены на то, что если что необычное – нужно сообщать: «Мама, иди сюда. Такие разговоры!» Только зашла она на балкон, он у нее спрашивает: «А вы не уполномоченная? Документы не проверяете?» Она говорит: «Нет, меня не уполномочили! Но если бы уполномочили, то я обязательно бы проверила». Стоим. Они стоят тихо, в углу. Вдруг самолет летит. Он говорит: «Это их самолет!» Мама: «Как их? Это наш самолет летит!» Он повторяет: «Это ихний». В общем, нас выводят из равновесия. Через некоторое время уходят с нашего балкона и спускаются вниз. В это время приходит Владимир – брат со своим другом. А у Владимира друга отец был начальником милиции в Кировске – Невдубстрое тогда. Говорим: «Володя, такие-то люди ходят, про маму спрашивают. Что-то не так. Надо отцу сказать!» И они побежал к нему. Эти спустились вниз по общему коридору, к общей кухне. Они зашли на кухню и стали с женщинами разговаривать. А те быстро сообразили, кто это такие. И они их забрали и повели уже в комендатуру сами. И в то время собрали таких много по Кировску. Это был десант, высаженный недалеко от Ленинграда. И они пешком пришли в Кировск уже.
И вот началась наша встреча с немцами. Один из них хорошо говорил по-русски, а второй вообще не говорил. Настрой был такой, что мы с ребятами играли в кустах в войну, пошли потом домой, и вдруг видим: какие-то люди, двое, форма не совсем наша, т.е. у нас было много военных, но такой формы не было. А еще часы у них были, совсем уже не наши. У нас группа 5-6 человек. Мы за ними. Заходим следом в магазин: они берут 1 кг шоколадных конфет. Это было немыслимо, такого быть не должно. Тогда мы разделяемся – куда они идут: кто-то за ними, кто то идет передать – военных искать или милицию. Мы нашли милицию, пришли сюда. Те, конечно, пошли, выяснили, кто и что. Собирают нас и говорят: «Молодцы, ребята, но это наши летчики!» А еще часы были высокие такие, но это совсем не наши были. И так мы Кировск охраняли. У меня мама была учительницей, тогда уже была, так мы с ней ходили, охраняли школу.

Отличники,1-й класс(1 ряд третья слева направо Валентина Антипова),1940
Отличники,1-й класс(1 ряд третья слева направо Валентина Антипова), 1940 год

Противогазы были: у нее – свой, и у меня – свой. Как только тревога – все мы сразу надеваем и в школу бежим. Что будет с нами, если бомбить будут по школе, – это другой вопрос. Мы не думали.
С папой мама разошлась. Мы жили с мамой. Отец был здесь, и он работал здесь, на сварке. Я ходила, видела, как то вроде и к нам заходил он, но близко не подходил. Иногда, видимо, он выпивал, а жила с нами бабушка, бабушка была против того, что выпивший приходит к нам. Я его издали видела. Но во время блокады, а он на Ленинградском фронте был, он к нам приходил домой. Он знал, где мы будем, и приходил. И подарил маленькую ложечку детскую, и так она у меня была, память от него. Потом он приезжал, когда уже я была студенткой. Приезжал, искал нас. Но потом уехал, женился там, дети были. А потом умер.
То есть жили в поселке с мамой, бабушкой и братом Володей.
Брат на 8 лет меня старше, он закончил 9 классов, а я первый закончила, когда война началась.
Приходит Володя и говорит: «Мама, Толькин отец отправляет всю семью на большую землю». Толька – его друг, у которого папа милиционер.
Он говорит: «В машине все заставлено, но есть Толькино место. Так мы с Толей останемся здесь, а ты с Валей поезжай на это место». Мама говорит: «Володя, ты же слышишь по радио: куда немцы придут, в первую очередь вешают комсомольцев, и вас сразу повестят, и мы не можем уехать». А они были комсомольцы. И тогда Толин папа решает дать нам военного, чтобы он дал разрешение. Он вел нас до парома, еще как-то я помню, там и сейчас есть это здание. Почему-то мы до вечера были в здании – видно, была бомбежка. Паром ходил с ранеными. И нас нельзя было забирать. А потом пришел военный, нас взял и увел. Еще мама говорит: «Володя, пока мы здесь, с собой ничего мы не взяли, сбегай домой, может, что возьмешь!» Он побежал домой, взял сухари. Бежит: «Мама, я взял сухари». И вот мы с этими сухарями и пошли на паром, нас перевезли, а потом попали в Ленинград.
Мы ехали к родственникам. Там мамина сестра Татьяна, семья у нее живет. Там у нее три комнаты было. А напротив этой квартиры двор такой с одной стороны, там, где тетя жила, а с этой стороны мамин брат жил, его семья. Свечной переулок, дом 2, и Большая Московская – угол. Там 300-я школа. Я потом, когда вернулись мы, пошла в эту школу.
Там были еще хозяева, которые уехали до войны. И квартира освободилась совсем. И хозяйки было трое ребят. Муж на фронте. Они сюда же пришли к нам; наша семья – мама, бабушка, двое ребят и семья тетки, у нее трое ребят было, у тетки. Муж тогда был, его не взяли в армию по состоянию здоровья. Три семьи. Мы жили, нас было 11 человек. И вот на 11 человек мама и тетя ходили за хлебом. Потом приходили и резали на каждого. Но если проспим, когда идет дележ, – это было неприятно. Взрослые, конечно, и крошки сверху не брали. Мы все, а потом уже взрослые. Теткин муж работал мясником, он мог что-то домой принести. Знакомых много, еще Ленинград не так бомбили.
Это сентябрь 1941 года.
Тетю с мужем позвали в гости на день рождения другая семья, с которой хорошо были знакомы. Тетя с мужем туда уехали. Прошло немного времени. Была воздушная тревога по Ленинграду. И через некоторое время дверь открывается, и вводят тетку, всю в крови. Раненная вся, перевязанная и одна. Что случилось? Началась тревога, а они только зашли в квартиру, сели за стол. А муж, к кому они пришли, был начальником по тем местам, где должны были везде стоять ответственные люди во время воздушной тревоги. Еще у них была пушка в центре двора. А немцы же знали все. Они же били так: в этот дом, в этот дом. Вот они пройдут низко над крышами – и полетели. Они видели все. Самолеты спускались очень низко и знали, что там орудие. И когда они били в это орудие, попали в их дом, и те летели с третьего этажа вниз.
А хозяйка выходила из комнаты и встала на перекладину около двери и говорит: «Да сейчас наши их прогонят, и мы сядем». И в это время они полетели вниз. Кто там был еще, не знаю. Мужа ее прибило балкой. Поэтому у нее кровь и снизу была, и изо рта. Еле она была живая. Ее взяли медсестры, перевязали. Она тащила мужа, тащила и никак не оттащила балку. И ее утащили оттуда в больницу. Когда ее там освободили, она примчалась обратно. Его уже не было. И ее привезли домой. На следующий день она и мама поехали искать, куда увезли людей из района. Они его нашли, уже в морге он был. Это были первые похороны. Гробов не было. А у тетки был шкаф из красного дерева, и вот сделали сами гроб из шкафов. А старшая дочка – она любила отца, она болела. Отца похоронили, прошло немного времени – и она умирает.
Опять гроб сделали. Одна комната большая – мы не топили. Круглые печки у них. Мы жили в маленькой комнате, подальше от ветра. И Клава лежала в первой комнате, мы не успели ее похоронить. И один из детей маминого брата, Вовка, у него кровоизлияние. Он умирает. А мы еще и Клаву не похоронили
Это еще 1941-й год. И Клава лежит здесь. Его положили, и в одном гробу их похоронили. Вот 11 человек. И у нас два раза карточки воровали. В одной комнате жила молодая девчонка. И когда наши принесут карточки, она слушает. А эти ходят, говорят: «Куда спрятать?» У тети были иконы, у нас не было. Но дед был священник, и тетя Таня не была связана со школой. А мама была, и у нас не было икон. И за икону спрятали. Потом приходят – карточки нет ни одной.
Да, будем голодной смертью умирать. Пошли они, а тогда руководил эти хозяйством Попков в Ленинграде. Пошли к нему, выписали, принесли они карточки. Однажды приезжает еще мамин брат в Ленинград – Вова и Клава были живы – с фронта.
И разговор о том, что как-то надо выстирать белье солдатам. Раненых много, а одевать не во что – все в крови. А большая была прачечная – общая для всех домов. Что есть, все там нагревали воду и стирали. А у него командир спросил: «У тебя нет кого-нибудь, кто мог бы выстирать белье для раненых и больных?»
«А у меня две сестры и жена, трое!» Тогда они решили собрать это все белье и дров и сюда нам привезли. Вот у нас обе мамы и мы стирали белье. А они за это привезли нам еды. Американские были шпроты, пакетики – что-то такое, хлеба, сухарей. Это нас выручило. После этого умер Вовка. А брат Леша не знал, что он умер. Уже 1942-й год, блокада закрыта, никуда не уехать. Потом, когда блокаду прорвали и можно было выехать через Ладогу, а Володя у нас работал уже с милицией. Его взяли спекулянтов ловить. Но и когда кого-то поймают. Помню, была дуранда – жмых от семечек. Принес кусочек, ему дали за работу. И мама сидела, по кусочку делила на 11 человек. И мы все попробовали эту дуранду. Но все равно еды – 125 грамма хлеба.

пропусксайт
Временный пропуск Троицкой А.И., матери В. Антиповой, ноябрь 1941 год

Сначала была вода в кране. Помню, когда брали снег, топили, этот вкус воды так и остался, и когда безвыходное положение, мы топили воду из снега. Были в Ленинграде Бадаевские склады, которые были разбиты, и все люди ездили по возможности. Наши родственники тоже ездили туда. Первый раз они привозили жженый сахар кусками, потому что там можно было собирать, а потом уже кусков не было, они привозили обыкновенную землю, она была пропитана сахаром. Мы в воде землю разбавляли и получали сладкую воду.
У нас были круглые печки довоенные. А что можно было сжечь – мы сжигали.
Мы жили внутри двора, поэтому света особенно не было, а так вообще, конечно, светомаскировка была. Сначала электричество-то было. А окна заклеивали, наверное, но не обращали как-то внимания, потому что впереди большой дом. Там темнота, и закрывать окна нет необходимости. И зажигали одну маленькую лампочку.
У нас был третий этаж, и больше никого не было, с нашего этажа был настил, где птицы обычно садились, – и все.
Тетя Таля продолжала работать, тетка моя, она пивник, и она продавала пиво «Степан Разин». Недалеко от завода был поставлен ларек, и там она торговала.
То есть она на работу ходила. И как-то ушла мама к ней, не знаю, по какой причине.
Мама работала в госпитале, школы не работали. 300-я школа, которая рядом, она не работала. Отдельные школы продолжали работать, но эта школа – нет. А маме дали документ, что она работает в госпитале, и она могла ходить по этой справке. Там тоже когда можно ходить, когда нельзя, и у нее была справка, что она работает в госпитале. Один раз в госпитале они чуть не попали под бомбежку и вывозили раненых. Смены были, и, видимо, на работу ей не надо было, и она поехала к тете Тале. И в это время немцы стали бомбить. И бомбили как раз улицу Большую Московскую, которая выходила на Владимирскую площадь. Немец прилетел и давай по очереди: одно, второе, третье, много бомб пустил и поехал. Сразу сообщили, где немец бомбил, и наши оттуда мчались сюда. Мы куда девались – у нас бомбоубежища не было, мы все спускались на первый этаж.
Мы все сидели на полу и рассказывали кто что. Если бы грохнуло, то мы бы все погибли. Это было наше спасение. И вот когда бомбежки идут, к нам попадали зажигательные бомбы, и я ходила тушить. Ребята Володя и Женя наверх шли, на крышу. Если бомбы попали на крышу, они их спускали вниз, а мы тушили песком, водой заливали бомбы, которые к нам попали.
Потом Владимир стал опухать. Двоюродный брат Женя вроде поменьше, не так реагировал. Ну и потом мама стала спрашивать: «Как мне увезти детей? Мы не знаем что будет завтра». И маме дают разрешение увезти нас из Ленинграда. Это когда прорвали блокаду и можно было по Ладоге ехать.
Еще мы во дворе играли в прятки, мячей не было, вВ догонялки, кто-то рассказывал, читали, возможно, разговаривали, Много было ребят, искали в голове вшей, потому что как бы там не мыться. Осталось в памяти: у меня один парень был, который веселил нас. А потом нас расселили, и потом убрали наш дом, я до сих пор не могу, так хотелось сходить туда. А вот этот наш дом – снесли его.
Он сыпался, конечно, старый был. Его убрали, и стала пустая территория, и так пустота. Хотела пойти, попроситься туда, но никак не набраться смелости посмотреть, где я сидела во время бомбежки.
И в магазины не ходили, и на базары не ходили. Давали карточки – и все. Их взрослые отоваривали.
Вы знаете, о фактах людоедства мы слышали, потому что у меня был мой брат записан в дворники, чтобы иметь рабочую карточку. Мама его устроила сюда. Но, конечно, она вместо него ходила на работу, когда свободна была от своей работы. Ей приходилось вместе с ним – санки были – увозить трупы людей.
Они были брошены, с какого этажа – неизвестно. Но у некоторых из этих людей был отрезаны куски мяса, так как это называется трудно сказать, но, видимо, это и есть людоедство. Но они собирали трупы, привязывали и увозили, я с ними не ездила. Я ездила с ней, нам дали задание на Фонтанке прочищать лед – он уже стал таять, чтобы грязи не было много. Очищали и сбрасывали лед, чтобы почище было, я с ней ходила туда работать. Во время войны мы с ней ходили в облроно, облроно было, где Аничкин мост. По этой улице, чуть подальше, мы один раз с ней шли, и тут на углу аптека, она и сейчас есть, и здесь были вывешены картины-карикатуры про немцев. Людей шло очень много и с ребятами. Хотя Невский был почти пуст, иногда собирались люди. Около карикатур иногда собирались люди. И в это время объявили тревогу, а мы с мамой шли вдвоем, и мы побежали в облроно. Немец, летая здесь, видел, что стоят женщины и дети, и он сюда запустил бомбу. Все было оцеплено сразу, все убиралось. Немцы разбомбили кучу людей. И дом были разрушен.
Конечно, много было разрушенных домов, если они подряд. Снаружи они пустые совсем.
Но трупы старались сразу убирать, Утром рано вставали, которые дворники. Им было сказано, что утром рано, мама тоже рано вставала, иногда с Володей и собирали тоже трупы.
Зима была холодная, вещей мало, но были родственники и нас спасли.
Ясное дело, делились и Клава, и Людмила – она моложе года на два, Клава старше немного. Одежда была здесь.
В 1942 году разрешили уже ехать через Ладогу.
Через Ладогу на машинах ехали, а садились-то мы где? Вроде на поезде ехали дотуда. Встретили мы одних знакомых из Кировска. Они тоже в поезд садились. Еще у них были вещи, оставили где-то свой чемодан. Потом искали свой чемодан. Довозили их докуда-то, там перегружали на машины, открытые, конечно. И по Ладоге еще можно было ехать на машинах, и нас перевозили в Кабону.
Март месяц уже был. И мы приехали в Кабону, там нам давали питание, здорово кормили нас. Но мама не дала сразу хлеб, она нам давала по сухарику. Но кашу помню: была густая и вкусная, мама давала нам эту кашу, и суп был какой-то. Сухари давала, хотелось хлеба, но все собрала уже, на дорогу пошло. Но самое главное, что люди, не зная, этого заставить их не есть никто не смог: «Не смейте есть хлеб сейчас!» – а те набросились, и, конечно, стали кишки лопаться. Лежали люди на снегу, царапали снег руками, боли были жуткие.
Умирали люди. Вот тут нас в состав: с одной стороны полки и другой стороны полки, здесь буржуйка стояла – и нас повезли. Поехали мама, я и Володя. Бабушка осталась с тетей Таней. И уже позднее они к нам приехали на Урал. Клава умерла, Людмилу помню хорошо, мы с ней играли и бегали. А когда приехали, Володя же больной был весь. И тут председатель горисполкома в деревне на Урале, а деревня была татарская, и она его хотела отправить в лес, на заготовки.
Мама куда-то ездила, просила за Володю как за блокадника, который из голодного Ленинграда, и вдруг его оставили здесь. Потом его забрали в училище. Он потом летчиком стал. Он ушел в летное училище. Успел повоевать еще, был сбит над Чехословакией. Но люди попали, которые к нам хорошо относились.
И вот весь состав самолета вели ночью. Их ведут, на день их сажали куда-то. Там их поили, кормили, потом следующие приходили. А у нас от Володи писем не было. И мама боялась, что письма потеряются, когда придут сюда. А на почте работала как раз жена маминого брата – тетя Нюра. И когда пришло письмо от Володи, она отправила девочку свою и говорит: «Неси скорее Анне Ивановне письмо от Владимира!» И он писал, что был сбит и не мог написать ничего. И потом их к своим вывели. Могли попасть к немцам, кто-то мог и сдать. Брат был в Германии после войны. А потом его отправили на Дальний Восток. И, видно, была резкая смена температур, и у него экзема началась на руках и на лице. Образуется волдырь, он распухает, потом лопается – и язва, и дырки на руках и на лице. А Володя должен был все писать – пути и дороги. Он штурман и с завязанными руками писал, сколько мог. Потом его из-за этого демобилизовали. Потом приехал с семьей с Дальнего Востока, и жили они около круглого магазина на Победе, около дома пионеров. Дали им, так как военный, трёхкомнатную квартиру. Трое ребят было у них. А потом жена стала говорить, что ей климат не подходит. Она сама из Краснодара, и ей надо обратно в Краснодар. Она детей увезла туда, и, конечно, Володя тоже уехал в Краснодар. Но каждую весну он приезжал маме помогать в саду. Ну а пока он работал здесь, лаборантом в вечерней школе, был директор Гвоздин. Лаборантом был у него по физике, химии, а потом поехал в Краснодар и там умер.
Приехал когда сюда, у него экзема дала осложнение на печень, и у него цирроз печени. А я была в Польше в это время. Он приезжал к маме, здесь последний раз он, тут девчонки были, с которыми он учился в 10 классе, т.е. заканчивал школу, они были медсестры. Они его водили к врачам здесь. Но Свистовская, знаете, я неплохо к ней отношусь, она меня лечила. Я на нее обижена из-за Владимира. Вместо того чтобы лечить, она сказала: «Пусть едет туда, где живет, и там лечится». А туда приехал – домашних нет. Они уехали куда-то дальше, и он один. А он говорит: «А мне надо было на работу!» Он был уже жутко ответственный работник. А потом, когда они приехали, когда они положили его в больницу. Я приехала в отпуск сюда, и мне его дочка звонит: «Тетя Валя, папе очень плохо!» И я ездила отсюда в Краснодар. Но там уже обходили мы с ней всех врачей. Одного нашли доктора, который мог лечить, он говорит: «Привозите», – он даже сидеть не мог. «Вы что, с ума сошли? Меня и так сажают в тюрьму – считают, что не имею права лечить, а вы хотите, чтобы я его взял!» И профессора нашли, который приезжал в больницу к нему, посмотрел, спросил, кто я, я говорю: «Я преподаватель, в медицине ничего». Он, конечно, ругался с ними, это я слышала. И когда он уходил, я ему говорю: «Может, еще придете?» Он говорит: «Может быть». А я поняла, что уже все, ни одного рубля не взял. Приехал откуда-то на машине сюда, обследовал.
Нам выдавали продукты. То, что давали, мы запасали, что они нам давали. А состав стоял, потому что женщины, которые уже переели, они лежали около состава, умирали. Потом загружали в какой-то вагон и отправляли сразу..
Долго ехали. Долго, пересели в Орехово-Зуево в другой состав и поехали на Урал.
Да и потом на Урал. А здесь едешь, как до Мги: проедем, где-то остановка, часами могли стоять, потому что военный идет состав, и пропускали с военными или с оружием. Не знаем, но стояли. Только отошли куда-то – и мы поехали. Так что такая была дорога – медленно ехали.
На Урале маме дали школу открыть, ее не было там. А там был дом какой-то, по-видимому, богатой женщины. Ее обвинили в шпионаже и отобрали дом у нее. Сама была выслана оттуда. И большой дом, и тут были две комнаты большие, и там, в этом доме, открыли школу.
Мама стали директором школы и дали ей одну учительницу. Учительница была из Прибалтики, как она туда попала, не знаю. Она была с матерью здесь. И вот она первый¸ третий классы у кого-то, а потом и четвертый классы проходили здесь, и второй, и четвертый, и первый, и третий. Вот мы здесь сначала. А потом дальше на горе, может, была церковь, не знаю точно, не помню уже. Там была школа, вот уже в пятый класс туда ходили, пешком. Было порядочно, здесь-то рядом была школа.
И мы прожили на Урале до 1945 года. Обратно уже возвращаться нельзя было, не пускали: кто-то должен был обязательно вызов прислать. Нам присылала вызов теткина подруга Дитц Нина Ивановна. У нее муж был немец по национальности, и она присылала вызов нам и на тетю Талю.
И вернулись мы в Ленинград. Но жилья уже не было в это время, потому что нашу квартиру теткину домоуправ продала какому-то военному. Там была мебель теткина, и пришлось судиться. Был суд, защитница была очень хорошая. «Ну что, – говорит, – сколько комнат освободить?» – три комнаты были у тетки. Ей освободили две комнаты, в эти две комнаты мы вселились. А мама пошла в облроно опять. Можно было остаться в Ленинграде, но у нас Кировск здесь под боком, мы вроде свои здесь. А там ей дают направление в Путилово. Я пошла уже в 300-ю школу, там начинала учиться. А потом, когда маме дали Путиловскую, мы переехали в Путилово. Там, в Путилово, при школе жили, а потом в частном доме жили, видно, что-то должно было чем-то занимать, что ли, это помещение. Потом снимали комнату, вместе с ними жили в этой комнате, с одной стороны – хозяева, а мы – с другой стороны. И там мама писала письмо Калинину, потому что у нее был разбомблен дом – верхушка снята, чем чинить? А она работала на Путиловских – плиты доставать надо было. Вот она там работала, и двое ребят было. Тоже болели, один серьезно мальчишка болел.
А потом вы переехали в Невдубстрой.
А потом на совещании мама встретилась с директором этой школы Кировской, а директор школы была та, с который она до войны работала. Когда она приехала, не знаю, она стала директором школы, и вот они встретились. И она сюда нас перетащила. Мы сначала у нее жили, потому что жилья не было, потом она выхлопотала квартиру в пятом Теплобетоне, двухкомнатная квартира, мы с мамой туда и переехали и до конца мама в ней жила. А я потом уже переехала сюда. Там так и жили.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь 

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю