Когда немцы уже появились, в Бабино жили постоянно, магазины были все закрыты. Есть было нечего, денег не было. Все равно магазинов нет, значит, и денег нет. Мы ходили побираться к немцам. Где привал у немцев, они обедают, мы там отирались. Они нам свое недоеденное отдавали. А потом вагоны разгружались в Бабино. Вагоны с зерном, картошкой.
Мы не бессмертны. Бессмертна память о нас. Позаботься о себе и близких. Узнай и запиши свою родословную!
Видели, как вешали наших. Нас гоняли смотреть на казнь. Это на Северной улице было. У дома Коли Пименова на углу стояло дерево, там и вешали. А потом еще были казни. Но я их уже не видела. Фединого отца , знаю, повесили. Сестры мужа Алексеева, со Староселья. А вот на углу, где поворот по нашей улице , здесь стояла рябина, и на ней висел молодой наш русский солдат- это я видела точно. Я ходила молоть зерно, на Северную улицу, там овес да рожь мололи. Я иду и вижу: солдат висит, без сапог уже.
Война началась , когда она жила в Ленинграде.
Вошел немец туда в подвал. Я сидела у матери на руках, ела кашу, она меня кормила. Он выхватил котелок и стал есть. И я тогда просто онемела, звука не могла никакого произнести. Я помню, как сидела мама, наклонившись, у нее слезы текут. Никаких ни рыданий, ни звуков. Плачет – и все, текут два ручья, я прижимаюсь к ней. И вот у меня запомнилось, а может, мама рассказывала.
В госпитале у меня была функция, как теперь говорят, психологическая. Там в палате человек двадцать раненых было. Я должен был у каждого посидеть. Причем эту задачу мне отец поставил. Я-то все для него старался, а он говорит: «Нет, ты вот давай там…» Я помню, лежал один человек, весь забинтованный, у него только одна рука была не забинтована, а для рта дырка была. Я к нему приходил, садился, он руку клал мне на голову, и всё. Говорить – ничего не говорил. Я сидел, пока кто-нибудь из раненых не подходил и не говорил: «Ну ладно, всё». А я не знал, как его руку снять, и все сидел.
Война началась, когда она жила в Тамбове.